* * *
Июльский дождь

и Юля -

Как Джульетта :

И сыпь ресниц

И перекрестка жуть -

Где на четыре

На четыре части света

Ты волен всею волею шагнуть.

Но знаешь - есть

Затерянный проулок,

Домов улитки и

Туда шаги:

Такси туда, где

Ты , где сейчас уснула

И в окнах -

Темень, не видать не зги.

Ты боль моя

И морфия не надо.

Живи во мне всей россыпью своей.

Стою на перекрестке

И стихов громада -

Все ближе подступает

И страшней

* * *

Ты была до меня:

Как у Вас там,

В компьютерном гуле?-

До меня доминанта твоя,

Как трассирующая пуля,-

В чьи-то судьбы входила,

Оставляя незрячие дыры.

Нет! Не зря это было,

Чтоб насквозь!

Душу вырвав!

Ты стремилась в меня,

Ты хотела меня пересечь -

Невменяемость,

Суматошество дня -

И бессмысленно плавная речь.

И сухая равнина тахты,

И заброшенных стен обнаженье:

Я -,как зыбь, в напряженном движеньи.

Я бессилен до хрипоты.

Ты -

Была до меня?!

Удивительно: как же -

"До меня" - я не знал тебя даже?

Только - ветер , когда по шоссе

Невидимкой без рева машина.

Я неумный, должно быть, мужчина -

То касанье стирал, как и все.

Но сейчас этот бег твой пресечь -

Сквозь меня, перебив позвоночник...

Постигать электронную речь

Нескончаемой этой ночью

* * *

Сорокалетняя весна

Взметнула сучья надо мною.

Как - по контрасту с синевою -

Неважно выглядит она!

Любой подтаявший сугроб

И пьяный голубь на карнизе -

Своей реальностью, - как вызов,

Как надвигающийся гром.

Когда, мертвенно озарён,

Утрачу сразу всё, что было,

Что сорок раз происходило

Через друзей , подруг и жён:

Сорокалетняя весна

Взметнула сучья надо мною.

Опять глаза полны грозою

И травами душа полна.

* * *

Краток миг - дверцы хряск

У такси тёмен глаз.

Три секунды бегут.

Губы след берегут.

Шёпот - жду, ты звони.

Три секунды. И дни.

Без тебя, напролёт.

Три секунды , как год.

Но настанет повтор.

Снег, рука и мотор.

И услышу опять:

Ты звони, буду ждать...

Г У М И Л Ё В

Вот и к нему. Или за ним точнее.

В окошке африканская жара

И Ярославль расслабленно тучнеет

По канцеляриям, лабазам и дворам.

Чекист - как тот забытый человек,

Что пулю для него в стихах готовил.

И тот же взгляд из-под прикрытых век,

И то же сумрачное малословье.

В централе надрывает голоса

Последнее Эсеровское лето.

Товарищ! О хотя бы полчаса

Поговори с захваченным поэтом.

Спроси его, как кобры шелестят,

И как слоны трубят на водопое,

Как попугаи блещут на листах,

По - киплинговски споря меж собою.

Спроси его о египтянках - жрицах,

О розовых беспечных кенгуру.

Спроси! Ещё успеют из Столицы

Прервать приказом смертную игру.

-Фамилия?

-Гумилёв.

-Род занятий?

-Поэт.

-Последнее желание?

-Блюдечко вишен.

Чуть дрогнуло скуластое лицо.

Чекист не то сердит, не то обижен-

Ведь между перевиданных концов-

Один такой, чтобы просили вишен.

Рисуется? А может от жары,

От скуки предстоящей смерти спятил?

Ещё мгновенье - и заговорит

Скуластый новоявленный приятель.

-Выкладывай, как в контрики попал,

А попросту, какого хрена надо

Тебе поэту ставить на попа

Советский установленный порядок?

Чай, есть, поди, детишки и жена?

Живи себе - спокойственно и прямо.

А ты - в эсеры, ну кому нужна

Их трижды распроклятая программа?

Вправду поэт?

-Да.

-А песню сочинить можешь - в революционном духе?

-Не знаю. Не писал.

-И правильно дела. Какие у вас, у контры, песни?!

Песенка ваша спетая.

-Я просил вишен!

-Ты что же, Гумилёв, безносой не трусишь?

-Я просил вишен.

-Из убеждённых, значит, Гумилев?

Чекист - к дверям и что-то постовому.

И обернулся, весь из желваков,

Опять далекий, пыльный, незнакомый.

В окошке - известь неба и стены,

Тюремный двор квадратиком приклеен.

Нет, не такой смерть приходила в сны,

Она была красивей и щедрее.

Вожди племён с него сдирали скальп,

Его сжирали алчные акулы,

Он погибал в обвалах Анд и Альп,

В песках Сахары от арабской пули.

А смерть вошла невзрачна и сера,

В саднящем грохоте железных мисок,

В жужжанье мух с тюремного двора

Среди страны, в которой он родился.

Так пусть хоть вишни ядрами садов

Ударят знойной изморозью в пальцы.

Поплёвывая косточки, готов

В лицо судьбы он снова рассмеяться!

Заплаканный Алексей Максимович

В Кремлёвском кабинете

Ещё одного вымолил

У смерти.

"Ах, дорогой мой писатель, Добрая Вы душа.

А как бы с нами - знаете -

Вожаки мятежа?

Вспомните-ка, вспомните:

Юденич на Питер шёл.

На митинге, в близости фронта,

Куприн говорил хорошо:

"Петроград - недалеко! Победа - впереди!

На фонари - большевиков!

Горького пощадим,

Конечно, если попросит,

Дадим ему тихо окать..."

Как Вы легко и просто

Забываете их жестокость?!

Что? Поэт? И даже - большой?

Потеря - словами не высказать,

Ну, хорошо: хорошо: хорошо:

Ох, и достанется нам от Дзержинского!

Он, помнится, большой оратор

И даже теоретик был.

А здесь сейчас, ругался матом,

Затылком стену молотил.

И вдруг, напрягшись, крикнул сипло,

Поняв, что смерть уже близка:

"За мужика! За мать - Россию!

За землю без большевика!"

А залпа, словно вовсе не было,

А был - так мимо полоснул.

Эсер лениво сполз на землю

И словно нехотя уснул:

А что ему кричать? Какие

Найти предсмертные слова?

Ведь он с эсерами впервые

И с ними он знаком едва.

Ему понравилась их ярость,

Их потайная клокотня.

За ними чудились пожары

И храп кулацкого коня.

Чтоб серость - к стенке!.. Чтоб ревели

Колокола вперегонки.

И он ковал бы в той метели

Стихи - горячие клинки:

И вот - конец. И синевой

Глазеет блюдечко меж вишен.

Чекист сморкается и слышно

Скрипит кожанка за спиной.

Ах, до чего же медленно

Работает телеграф!

Поэту б казалось, наверное,

Что столб - это серый жираф.

По - русскому сучковатый,

Длинный и так же худой:

А может, столбы - солдаты,

Цепью идущие в бой?

Их служба проста и сурова:

"Ярославскому ВЧК

Помиловать Гумилёва

Ульянов т ч к"

Ах, до чего же медленно работает телеграф.

Прядёт постромками медными

Столб - российский жираф:

-Ну, вот что, Гумилёв. Нечего время терять.

Пошли.

-Подождите, осталось ещё пять вишен.

Нет шесть: Шесть вишен!

-Разобрало все же. Нашего брата, небось, без

вишен. Пошли, по дороге сжуёшь.

-Вы ещё пожалеете! Я известный поэт!

-Поэт у нас один - товарищ Демьян Бедный.

Пошли.

Вот и конец.

Бессмертие точнее

Над миром африканская жара.

И Ярославль расслабленно тучнеет

По канцеляриям, лабазам и дворам.

Вишневый фарс...

Бессмертие? !

Навряд ли...

Вот разве этому его стихи нужны?!

В матрасе три последние запрятаны

И письмецо для сына и жены.

Централ с рассвета люто салютует

И вдруг, как тигр, перед прыжком притих.

Понять бы силу кожано-стальную,

Залезть в зрачки и посмотреть из них.

Жара в ноздрях. И скользкий запах тлена.

Найти слова, чтоб лихо умереть:

Чу, крадется песчаная гиена,

Феллахова узорчатая плеть:

Не то, не так. Жевать секунды ртом.

Что он кричал - зсер,- тот матершенник?

"Россия - мать !" "мужик ..."

Не так, не то...

Умру, как полагается мужчине!

Закончить фарс достойно и назло

Всем этим кожаным и фанатичным глыбам.

Сейчас ударит...

Пальцы рук свело...

И в залпе крик " За вишенье спасибо!"

Переговариваясь, расходятся.

-Чего это он орал?

-Давай, волоки в покойницкую,

Черт бы их всех подрал.

-Нас бы всех, перевешали -

Коммунист - не коммунист:

Хмурясь, читает депешу

Смертельно усталый чекист.

Смахнул бусинки пота,

Руки - в обхват голове.

Не зря я в нем чуял что-то

От справедливых кровей...

За стол опустился устало,

В бумагу - несколько слов:

"Сегодня в Ярославском ценрале

Расстрелян эсер Гумилёв."

Угрюм скуласт и сер,

Подумал один момент.

Перечеркнул "эсер",

Написал - ПОЭТ...